С томика Майринка, лежащего в сумке на "почитать в метро"? — было же, было что-то от смутной тревоги и затаенного безумия «Вальпургиевой ночи» в том, как я искала нужный дом: полутемный двор-колодец, радостные голоса, явно доносящиеся из окон арт-центра, — и металлический лязг тяжелой решетки, захлопнувшейся за спиной и не желавшей открываться...
Или всё-таки — с самой выставки, особой-атмосферы-под-тревожную-музыку.
Сперва арт-центр показался крошечным: всего два зала и полтора коридора, — но уже через некоторое время выглядел огромным, потому что — столько всего рассматривать и пытаться запомнить, закрывая и открывая глаза.
Спустя три часа непрерывного созерцания гости музея стали аккуратно переставлять меня чуть в сторону, просто беря за плечи, как будто сдвигали какой-нибудь нетяжелый экспонат, — а я не возражала; я давно уже растворилась в окружающей красоте, стараясь вместить как можно больше.
Здесь возникает какое-то особое чувство причастности к искусству — то ли благордаря удивительной доброжелательности принимающей стороны, то ли из-за насыщенности пространства цветом. У Митьков то, что в других музеях тщательно охраняется (массивные рамы и бдительные пенсионерки-смотрительницы), находится — повсюду. Так по-настоящему талантливые люди не прячут свои работы по сундукам, позволяя красоте жить рядом с собой — и значит, рядом со зрителями.
Искусство, естественное, как воздух; требующее уважения и внимания, но не трепета.
И картины здесь воспринимаются... по-другому, с меньшей напряженностью: можно подойти вплотную, можно рассматривать долго-долго, с каких угодно ракурсов; можно даже сесть на скамью так, что волосы почти касаются холста. И то же самое — с музыкой: живые песни под гитару, и в них — не традиционно-парадный, но и не окраинный, а какой-то совсем особый Петербург; часть зрителей, слушая, беспечно отбивала такт ногой. «Очаровательно!» — восхитилась сидящая рядом со мной пожилая женщина, аплодируя, и добавила потише: — «особенно когда не разбираешь слов».
Картины, инсталляции, старые афиши — рядами по стенам, но всё-таки главное — Радужный Лабиринт.
Луч света выхватывает из полутьмы небольшого зала одну работу за другой — а ты завороженно наблюдаешь, как она проявляется, насыщаясь красками, начинает сиять и снова гаснет, уходит, как под воду, в полутьму; лазер направлен уже в другую сторону, он задерживается на изображениях не больше нескольких секунд, всё время перемещаясь; а отлетая от замыкающей круг картины, он как будто забирает ее цвета — и разбрасывает их бликами по потолку. Потом всё повторяется заново, но сколько ни смотри — проявление очередного экспоната неизменно оказывается маленьким чудом.
К самому Лабиринту вел маленький отрезок коридора с картинами на одной стене и фотографиями на другой; лампы, установленные на полу, подсвечивали его изумрудно-зеленым, бледно-фиолетовым, темно-красным — и с каждой переменой освещения менялись изображенные лица.
...Но композиционный центр, акцент, то, что видишь, только входя в помещение, — темное зеркало, спираль-с-глазом и куб, в котором непрерывно, как в калейдоскопе, меняются цветовые узоры — бурлят, вихрятся, образуют странные сочетания:
Я уходила от Митьков уже после одиннадцати, с пакетиком печенья-с-предсказаниями и подаренныым прекраснейшей Эфой калейдоскопом.
— Что это вы так таинственно улыбаетесь? — подозрительно спросили меня уже у самых дверей, а я просто пожала плечами: места для слов уже не оставалось. Только линии, краски и силуэты.