...тем труднее, разумеется, о нём писать.
Если описывать именно впечатления, то «Казанова» ассоциируется у меня с любимым «Именем ветра» Патрика Ротфусса. Во многом, конечно, потому, что составлен из схожего набора элементов: бессовестно обаятельный главный герой и не теряющиеся на его фоне герои второстепенные; авантюрный сюжет; красивейшая и светлая в своей безнадежности романтическая линия... Но не только. И то, и другое — чистая радость, та радость, когда отдаешься движению чужой истории без страха, с первых минут зная, что не разочаруешься. И потом просто наслаждаешься ею. Такое волшебство.
Интересно, что и у Ротфусса, и у Дэвиса действие разворачивается в двух временных планах: Квоут вспоминает свою молодость, совсем как Джакомо Казанова. Но при этом, на мой взгляд, именно в сериале само рассказывание истории становится объектом изучения.
* * *
Итак, с первых же кадров перед нами — рассказ-в-рассказе.
Соответственно, на экране сосуществуют два мира: как-бы-реальность и собственно-история (легенда). И если изображение первого из миров реалистично и не брезгует приниженно-бытовыми подробностями (тут и грубые шутки служанок, и ночные горшки, и грязная работа на кухне...), то в мире истории нет стремления к правдоподобию. Напротив, антураж там подчеркнуто литературен, откровенно использует стереотипы: развязные (и легкомысленные) французы, ведущие дела прямо по ходу танцев; англичане, ничего не знающие о мире за пределами собственного острова, одновременно чопорные до безумия и жадные до скандалов... Сюда же — Красная Смерть в Неаполе: красные с черным наряды, атмосфера приближающегося конца, нотки истерики и торжества в голосе Беллино.
История (та, что внутри другой истории , таким образом, не пытается выдать себя за реальность. Более того, повествование слегка подсмеивается над собой — что-то вроде модернистского обнажения приёма: так, молодой Казанова после очередной поразительно успешной и пошедшей всем на благо аферы говорит прямо в камеру: «It really begins to scare me». Центральный герой приключенческого произведения зачастую удачлив сверх всякой меры: он защищен от возможности не справиться с очередным препятствием внутренним законом самого жанра. Но вот — своей репликой «в сторону» Казанова ставит этот закон под сомнение.
Характерно, что ближе к концу фильма бесконечная череда приключений с хорошим концом перестает казаться забавной, приобретая оттенок трагедии. Бесконечное движение теперь угнетает, «man, who keeps running» — больше не комплимент оптимизму и энтузиазму. Здесь мы подбираемся к различию двух вариантов легенды о Казанове (Казанова и сын): разнится сама логика их повестовования! Череда авантюр естественна в легенде о ловеласе — почему же здесь такое построение работает не вполне?
Вернемся к рассказу-в-рассказе. Помимо фигуры нарратора есть в фильме и образ эксплицитного слушателя/читателя — Эдит. Неверным было бы сказать, что нам показывают зрительное воплощение мемуаров Джакомо Казановы, — потому что отнюдь не им, точнее, не только им, определена композиция повествования: Эдит с самого начала участвует в рассказывании наравне со своим собеседником. Её вопросы направляют ход истории, заставляют подробнее остановиться на одном эпизоде и пропустить другие. Её предварительное знание (она постоянно соотносит рассказанное со слышанным ранее) — то, что должно быть подтверждено или же скорректировано, и таким образом — то, от чего отталкивается история.
Старый Казанова, в свою очередь, не просто ведет повествование; в его поведении по отношению к Эдит — рефлексия над собственной историей. Взаимодействие со слушательницей в каждом фрагменте тесно связано с эпизодами, которые были только что рассказаны или которые ей вот-вот предстоит узнать. Наиболее выразительный пример: Джакомо играет холодного соблазнителя, зная, что следующая "глава" — Неаполь; он (инстинктивно, быть может?) провоцирует и предвосхищает отторжение Эдит, защищаясь от тёмного варианта своей легенды.
Две грани легенды = два Джакомо Казанова. Казанова и сын — как название фирмы; наследник будет «продолжать дело Казановы» — так, как понимает это "дело". Если Беллино в Неаполе воплощает оригинальность ради оригинальности, готовность переступить все и всяческие границы, то Казанова-младший — это любовные завоевания ради самих завоеваний, девиз «брать» вместо «быть искренним, слушать и запоминать». Так превратно понятая история Казановы живет в этих двоих.
И, как ни горько признавать это, потенциал такого искажения неотделим от самого сюжета жизни Джакомо-старшего: разве не переходил он от одной женщины к другой? Разве не нарушал приличия везде, где появлялся?
Виноват ли он в том, каким оказался его сын? Да и нет.
Нет, потому что человек не определяется своим воспитанием (детство было одинаковым и одинаково несчастным что у отца, что у сына). И, что важнее: нет, потому что интерпретация истории — выбор и ответственность каждого.
(Здесь хочется упомянуть сцену, значение которой я долго не понимала. В чужом пустующем доме, где болеет раненый Казанова, Рокко и Джакомо-младший не спят. Рокко снимает белый чехол с какого-то предмета мебели и набрасывает его на плечи, как мантию. Какую-то секунду он играет в монарха — создает образ. Джакомо же, в другой комнате, сбрасывает со стола фарфоровую вазу. Он разрушает — и делает это бездумно и бесцельно; это не выражение горя и тревоги за отца, как мне подумалось сначала. Это то же, что и радость на его лице во время жестокой казни.)
История Казановы всегда была другой и о другом... тем не менее, эту-то, "неапольскую", версию он принимает за правду о себе и пугается. Он стремится контролировать свою легенду (возможно даже — только в тот-то момент и осознает в полной мере её существование?), пытается искусственно её завершить. В плане реальной жизни — через уединение и затворничество; выбирая место так, чтобы никто в округе не знал его имени, а значит, не стал бы пытаться продолжить сюжет — передать знакомым, как эстафету, очередную новость о герое. В плане самой истории — придумав и распространив сразу несколько (весьма поэтических) вариантов собственной кончины.
Вот только не ему суждено дать этой истории конец. Рассказчик и слушатель меняются местами («Now listen...»), и финал создает именно Эдит. Это она заново сшивает историю с реальностью, больше того — переписывает реальность во имя легенды (в светлом, истинном её варианте), давая тем самым судьбе героя единственно закономерный финал.
И правда, как еще могла завершится его история? Не удивительно, что Генриетта не поверила ни в один из пущенных слухов о его гибели: сколь угодно романтические (и потому отвечающие антуражу легенды) и даже по-своему правдоподобные (путешествия, скандалы и связанный с этим риск), они не соответствовали самой сути сюжета. В конечном итоге это всегда — кому, как не ей, знать! — был рассказ о мужчине и женщине, предназначенных друг другу и идущих друг другу навстречу. Джакомо Казанова, когда-то пробужденный женской лаской, создан именно Генриеттой: самым первым взглядом через толпу; первым и важнейшим уроком: «chin up, stay tall...». По логике самого нарратива, финал просто не мог не быть связан с нею.
Интересно, что, хотя в начале фильма старый Казанова и ворчит презрительно о приверженности девушек к хэппи-эндам, финал, подаренный ему Эдит, — вовсе не «жили долго и счастливо». (Джакомо и Генриетта в конечном-то итоге — не счастливая пара молодоженов, как можно было бы предположить). Это даже не «умерли в один день», другой излюбленный вариант окончания.
Что, вообще-то, отдает Эдит умирающему больному человеку? Зачем лжет ему? — нет, не просто лжет, больше того: она сжигает пришедшее письмо (ср. эпизод, когда она не дает Казанове сжечь собственную рукопись) и «переписывает» словами у его изголовья: «she never forgot, she never stopped looking for you». А потом добавляет своё: «she is on her way, she's coming». В последние минуты Эдит дает ему надежду — то самое, чем всегда жил Джакомо Казанова. Он не давал неудачам остановить себя и, в отличие от сына, никогда не бежал бесцельно: он бежал обратно, в свою Венецию. Обратно, к своей невесте. К Генриетте.
И, умирая, Казанова возвращается в миг их встречи, существующий за пределами реальности — вне земного времени. (Ср.: вот старый Казанова перечисляет Эдит имена своих возлюбленных, и между мелькающих их изображений, — лицо Генриетты: годами медленно опускаются ресницы, годами улыбка расцветает на лице.) И вот в это-то иное измерение, измерение памяти, измерение легенды, они уходят — чтобы танцевать на площади своего города вдвоем, только он и она, тур за туром, вечно.
История Казановы всегда была другой и о другом... тем не менее, эту-то, "неапольскую", версию он принимает за правду о себе и пугается. Он стремится контролировать свою легенду (возможно даже — только в тот-то момент и осознает в полной мере её существование?), пытается искусственно её завершить. В плане реальной жизни — через уединение и затворничество; выбирая место так, чтобы никто в округе не знал его имени, а значит, не стал бы пытаться продолжить сюжет — передать знакомым, как эстафету, очередную новость о герое. В плане самой истории — придумав и распространив сразу несколько (весьма поэтических) вариантов собственной кончины.
Вот только не ему суждено дать этой истории конец. Рассказчик и слушатель меняются местами («Now listen...»), и финал создает именно Эдит. Это она заново сшивает историю с реальностью, больше того — переписывает реальность во имя легенды (в светлом, истинном её варианте), давая тем самым судьбе героя единственно закономерный финал.
И правда, как еще могла завершится его история? Не удивительно, что Генриетта не поверила ни в один из пущенных слухов о его гибели: сколь угодно романтические (и потому отвечающие антуражу легенды) и даже по-своему правдоподобные (путешествия, скандалы и связанный с этим риск), они не соответствовали самой сути сюжета. В конечном итоге это всегда — кому, как не ей, знать! — был рассказ о мужчине и женщине, предназначенных друг другу и идущих друг другу навстречу. Джакомо Казанова, когда-то пробужденный женской лаской, создан именно Генриеттой: самым первым взглядом через толпу; первым и важнейшим уроком: «chin up, stay tall...». По логике самого нарратива, финал просто не мог не быть связан с нею.
Интересно, что, хотя в начале фильма старый Казанова и ворчит презрительно о приверженности девушек к хэппи-эндам, финал, подаренный ему Эдит, — вовсе не «жили долго и счастливо». (Джакомо и Генриетта в конечном-то итоге — не счастливая пара молодоженов, как можно было бы предположить). Это даже не «умерли в один день», другой излюбленный вариант окончания.
Что, вообще-то, отдает Эдит умирающему больному человеку? Зачем лжет ему? — нет, не просто лжет, больше того: она сжигает пришедшее письмо (ср. эпизод, когда она не дает Казанове сжечь собственную рукопись) и «переписывает» словами у его изголовья: «she never forgot, she never stopped looking for you». А потом добавляет своё: «she is on her way, she's coming». В последние минуты Эдит дает ему надежду — то самое, чем всегда жил Джакомо Казанова. Он не давал неудачам остановить себя и, в отличие от сына, никогда не бежал бесцельно: он бежал обратно, в свою Венецию. Обратно, к своей невесте. К Генриетте.