В целом, перед нами история принятия героем себя, своего прошлого.
Мини-сериал назван «Изгнание» – но перед нами скорее возвращение домой из добровольной ссылки. Само восемнадцатилетнее отсутствие героя практически не показано; хотя несколько кадров в первой части первой серии дают исчерпывающее представление о том, какими – по сути – были эти годы. Озлобленный, напряженно молчащий, мрачно-порывистый журналист, наркоман, любовник жены собственного начальника – далеко не ангел, но, по меркам современного Лондона, и ничего особенного порочного. Таким перед нами предстает Том Ронстадт в тот момент, когда даже это подобие жизни рушится для него бесповоротно.
Родной дом — его единственный (по материальным соображениям) выход. Но это еще и его единственная (теперь уже в духовном плане) надежда. Он должен понять, что произошло с ним и его семьей многие годы назад. История древняя и неустаревающая.
Но что для меня было в ней интереснее всего, так это то, что Тому недостаточно было раскрыть тайну, связанную с его детством, чтобы всё в его жизни наконец стало на места. Раскрытие правды — лишь одна из верхних точек сюжета; от нее до катарсиса — добрая треть сериала. Потому что одна из идей «Изгнания», как я это увидела, — это то, что есть правда выше биологической, выше правды факта. И это правда истории, та правда, которую каждый из нас творит для себя. Горсть земли, смешанная с плевком, достается Рикки, отцу-насильнику. Соединенные в изначальном человеческом жесте поддержки руки – Сэму, чье имя Том продолжает носить.
Разоблачая Мецлера, Том наследует обоим своим – таким разным – отцам, выполняя последнюю волю одного (запоздалая месть более удачливому подельнику (плевок) пополам с запоздалым же осознанием вины (примиряющая горсть земли на гроб)) и следуя заветному принципу другого (говорить правду и стыдить дьявола). Том рассказывает скандальную, грязную и истинную историю и тем самым наконец позволяет ей осуществиться и уйти.
И здесь, мне кажется, мы приходим ко второй идее сериала: однажды сказанное вслух обретает предметность и остается вещью среди вещей, частью пережитого; но невысказанное висит в воздухе и вытесняет этот воздух – в нем только гибельное сомнение, только горе, которое ни себе, ни другим не позволяют пережить раз и навсегда. Прошлое, постоянно проникая в настоящее, вытесняет это настоящее. Так оно вытеснило настоящее из сознания Сэма Ронстадта, страдающего болезнью Альцгеймера.
Вообще, как я уже писала в самом первом абзаце, Джим Бродбент справился с ролью впавшего в слабоумие Сэма просто потрясающе. Бездумная прозрачность голубых глаз, жалкая неуверенность жестов, зацикленность на деталях... Глядя на него, ощущаешь и разделяешь жалость, усталость и злость Тома и Нэнси. Альцгеймер здесь показан (да и является, наверное) отсроченной смертью, смертью без четкой границы. Когда любимый человек перестал быть собой? Он движется, говорит, смеется, он не мертв — но уже утрачен. По нему нельзя горевать, а значит, собственное горе нельзя пережить. Оно не отпускает и отравляет не хуже невысказанных слов. Еще один медленный яд.
«Изгнание» кажется мне — и не только в связи с темой Альцгеймера — честным. Ни одному из героев здесь не дарован хэппи-энд. Ребенок Нэнси зачат без особой любви (впрочем, кто, как ни Нэнси, столько лет посвятившая заботам о больном отце, лучше подготовлен к тому, чтобы принять с достоинством и готовностью эту жизнь). С трудом можно назвать возвышенной и любовь Тома – жена лучшего друга, сестра давно забытой подружки. И всё-таки из эгоизма, и бытовой мести, и разочарования – оно растет, маленькое, неказистое, быть может, но настоящее чувство. И Мэнди делит с Томом не только постель, но и дорогу к кладбищу, и неброское тепло. Никаких признаний во взаимной предназначенности, в вечной верности: «Ты мне нравишься; это непривычно».
Маленькое, созданное своими руками счастье. Как же это много.
Раз уж я упомянула Мэнди, напишу и о Майке, её бывшем муже. От первой к последней серии он проходит (в меньших масштабах) тот же путь, что и центральный герой. От невысказанных поначалу зависти и обиды на Тома, от внешнего благополучия — до помощи этому самому другу, ради которого жертвует и карьерой, и супругой (причем признает, что был лишь пешкой на работе и несчастлив в семейной жизни; не чувствует себя героем – никакого горького самолюбования): «Он останется здесь, с тобой».
У «Изгнания» кольцевая композиция: в начале и в конце мы видим Тома, одиноко сидящего в кафе. Но как выразительно Симм передает разницу исходной и конечной точки! В начале Том весь – одиночество, напряженная спина, ожидание удара, почти ощетинившийся зверь. В финале же в нем чувствуется спокойствие сделанного непростого выбора, принятого решения, выполненного долга. Том один только на первый взгляд – сестра совсем рядом, относит его сенсационную статью в газету, сотрудником которой долгие годы был их отец; и уже совсем близко – новая семья: Мэнди, дети и лучший друг (которого ведь – не оставят больше, правда?), будущий племянник.
Круг размыкается. Прошлое больше не давит на плечи.
PS. Отдельно отмечу: очень понравилось, как показаны постепенно накатывающие на Тома воспоминания. Всё открывается размашистым движением качнувшейся от удара настольной лампы – и во многом в этом единственном движении сосредотачивается весь безумный эпизод. То, что никогда не представляло опасности, что было устойчивой, обыденной частью домашней обстановки, непоправимо сдвигается с места. Всё разваливается. Рушится.
А теперь попробую написать собственно о содержании сериала (спойлерно).