Так попросишь не сниться - а выйдет: "Не умирай"... (с) Диана Коденко
Вот бывает же так, что красота — повсюду, как ни отворачивайся; и Петербург замирает, отражая свои отражения; и все идущие навстречу держатся за руки, — а я... нет, не злюсь, конечно. И не завидую даже. Но так хочется хоть чуть-чуть нежности, что готова выискивать её в плохих текстах, написанных, по-видимому, от той же тоски. Так хочется, что невольно начинаю вглядываться в лица мальчиков в метро — и самой становится смешно: у кого же еще будут такие глаза!
Мария Михайловна говорит с сомнением: «Ну, может, еще лет десять...». И я киваю. Это не про мелодраму, нет, правда-правда; что же поделать, что так вышло.
Все, кого любил Адриан Леверкюн, погибли; и рассказчик «Доктора Фаустуса» спустя столько лет выводит эти строки именно потому, что он — любим не был.
Ладно, сколько можно об одном и том же; есть же еще моя филология — чем дальше, тем более любимая. Вот только я не знаю пока, с чего начать.
Но еще чуть-чуть, и я научусь влюбленной иронии — этому единственному способу говорить о самом главном. Так, как давным-давно, в рамках кружка, Валера пересказывала «Илиаду»; как нам рассказывают о Пушкине, который в стенах филфака каким-то чудом не выродился в школьного классика, штампующего мудрость, и, кажется, продолжает смеяться над любыми канонами, играючи уничтожая традицию эпической поэмы «Русланом и Людмилой».
Еще чуть-чуть, и найдутся слова, чтобы описать академическую красоту Публичной библиотеки: Универсальный зал необъятен, как Большой зал Хогвартса, две зеленые лампы на каждом столе, тихо скрипят отодвигаемые стулья, и ты поднимаешься по лесенкам среди книжных полок, чтобы окончательно заблудиться среди филологических трудов. «Здесь прошла моя молодость», — улыбается в сторону бывшего Гуманитарного зала мой научный руководитель, — «ну что вы, к чему такие испуганные лица? Это всё наше!». А вместо стен коридора — ящики и ящички бумажного каталога...
Еще чуть-чуть, и глупо-счастливая улыбка, с которой ничего не сделать три лингвистических (лексикология, историческая грамматика, морфология) лекции подряд, уступит место какой-то более осмысленной реакции.
А впрочем... так ли уж последнее обязательно?
Мария Михайловна говорит с сомнением: «Ну, может, еще лет десять...». И я киваю. Это не про мелодраму, нет, правда-правда; что же поделать, что так вышло.
Все, кого любил Адриан Леверкюн, погибли; и рассказчик «Доктора Фаустуса» спустя столько лет выводит эти строки именно потому, что он — любим не был.
Ладно, сколько можно об одном и том же; есть же еще моя филология — чем дальше, тем более любимая. Вот только я не знаю пока, с чего начать.
Но еще чуть-чуть, и я научусь влюбленной иронии — этому единственному способу говорить о самом главном. Так, как давным-давно, в рамках кружка, Валера пересказывала «Илиаду»; как нам рассказывают о Пушкине, который в стенах филфака каким-то чудом не выродился в школьного классика, штампующего мудрость, и, кажется, продолжает смеяться над любыми канонами, играючи уничтожая традицию эпической поэмы «Русланом и Людмилой».
Еще чуть-чуть, и найдутся слова, чтобы описать академическую красоту Публичной библиотеки: Универсальный зал необъятен, как Большой зал Хогвартса, две зеленые лампы на каждом столе, тихо скрипят отодвигаемые стулья, и ты поднимаешься по лесенкам среди книжных полок, чтобы окончательно заблудиться среди филологических трудов. «Здесь прошла моя молодость», — улыбается в сторону бывшего Гуманитарного зала мой научный руководитель, — «ну что вы, к чему такие испуганные лица? Это всё наше!». А вместо стен коридора — ящики и ящички бумажного каталога...
Еще чуть-чуть, и глупо-счастливая улыбка, с которой ничего не сделать три лингвистических (лексикология, историческая грамматика, морфология) лекции подряд, уступит место какой-то более осмысленной реакции.
А впрочем... так ли уж последнее обязательно?